Антон Кушаев работает над созданием такой картины, про которую что ни скажи, все будет правдой. Это непростая задача. Как он этого добивается? В первую очередь, через отсутствие антропоморфного субъекта, с которым в европейской фигуративной живописи обычно связаны оценки истинного и ложного в изображении. В европейском искусстве правда структурируется через понятие откровения, данного богом, подобно тому, как история видится как череда событий, предшествующих искуплению и Страшному Суду, в том числе и самой истории. Медиа-теоретик Поль Вириллио многозначительно указывал на то, что византийский патриарх Никифор в полемике с иконоборцами приравнивал отсутствие образа Христа к уничтожению вселенной как таковой. В полотнах Кушаева такая идентификация субъекта со вселенной попросту не возможна, потому что нет самого субъекта. Кроме зрителя, но зритель, как мы помним, всегда прав. Другой прием, который использует художник для того, чтобы сделать из картины губку, впитывающую любые суждения, это последовательное стирание ориентиров архитектоники живописных элементов и фактур. У тяжелого, легкого, мазка, лессировки, верха и низа нет четких координат. У любой европейской картины есть финал, который читается либо непосредственно в ее формальном строении, либо в последовательности эпизодов библейского мифа, где она занимает определенное место. Но в интерьерах Кушаева сценография не предполагает этапности и перерождения. Его новая выставка как раз тематизирует архитектуру ритуальных услуг и вносит ассимметрию в оптимистичный жанр натюрморта. На одних работах похожие на головоломки строения убраны растительностью, дышат дымом и огнем. На других — довольно минималистичные по меркам Кушаева натюрморты, в которых небывалые цветы, выдернутые из земли, парят над электрической синевой или красуются на фоне грин-скрина. Элегия на смерть будущего? Тщета нейронных сетей? И это, и то, и все, что вообще возможно осознать как расшифровку набора знаков.

Кушаев пользуется языком иконописи и алхимии, сводя элементы в неоготический синтез. Визуально это напоминает очередной виток модерна и символизма, и наиболее насыщенным историческим прочтением его работ был бы набор отсылок к Билибину, Шехтелю или Врубелю. Велик, действительно, соблазн найти в работах Кушаева перекличку с визионерством в духе Серебряного века, иллюстрацию видениям Валерия Брюсова из стихотворения «В неконченом здании»: «Свершится, что вами замыслено. Громада до неба взойдет и в глуби, разумно расчисленной, замкнет человеческий род». Но если Брюсовым «неоконченность» такой финальной постройки, символизирующей победу конструктивного разума над хаосом, воспринимается с тревогой и меланхолией, то Кушаев доказывает принципиальную невозводимость замыкающего здания. Ведь элементы его бессмысленны, поскольку история для Кушаева не ткань, как для Брюсова, а зыбучий песок. Не менее привлекательным был бы путь интерпретации, на котором Кушаев оглядывается в 1960-е и смотрит на метафизиков андеграунда. В рамках процесса, который философ Сергей Хоружий называл «эмиграцией в культуру», советские художники обращались к темпоральности вне прогресса, подразумевавшегося развитием общественных отношений в официальной версии марксизма-ленинизма. Дмитрий Краснопевцев через аккумуляцию биомассы конструировал бессюжетные фрагменты кинетических соответствий.»Никакой логики сочетания, никакой внятной смысловой, “сюжетной” связи между предметами» у Краснопевцева «нет — они репрезентируют игру небытия», считает историк искусства Екатерина Бобринская. Тем не менее, натюрморты Краснопевцева видятся ей лекарством, изготовленным в послевоенное время и избавляющим от «живой боли» «недавнего разрушения». Михаил Шварцман в системе конструктивных и цветовых соотношений, названной им «иературами», тоже обращался к алогизму трансценденции в противовес материальности советского быта и руководящей им философии. Вписать Кушаева в этот ряд можно только публицистическим усилием, превратив художника в симптом утомления капитализмом, суверенной демократией, потреблением или бездуховностью. А Кушаев все-таки работает над такой картиной, про которую что ни скажи, все будет неправдой. Но и в этом утверждении слишком много от апофатического доказательства существования бога. А искусство Кушаева не есть, не было, но — как во времени Future Perfect — всегда будет прочитано.

Валентин Дьяконов